Update on the Memorial Affair: The prokuratura appeals

According to the following 22 January 2009 press release from the human rights group Memorial, the Prokuratura (Prosecutor's Office) of the Russian Federation is now appealing the 20 January ruling of a Saint Petersburg district court, which declared the events surrounding the search of Memorial's office and the seizure of its working materials illegal and 'a significant violation of rights.'

22 января 2009 г.
Прокуратура подала кассационную жалобу на решение суда первой инстанции по «делу об обыске»
Пресс-релиз

Согласно сообщениям средств массовой информации, 21 января прокуратура Санкт-Петербурга обжаловала в кассационном порядке постановление Дзержинского районного суда о признании незаконным обыска, проведенного 4 декабря прошлого года в офисе НИЦ «Мемориал» (СПб). Это, в частности, означает, что следователь получает право не возвращать «Мемориалу» жесткие диски и другие материалы, изъятые на обыске, по крайней мере до рассмотрения кассационной жалобы прокуратуры в Санкт-Петербургском городском суде.

Коротко напомним всю цепь основных событий:

4 декабря 2008 сотрудники Следственного комитета при Санкт-Петербургской городской прокуратуре провели в офисе Научно-информационного Центра «Мемориал» в Санкт-Петербурге обыск. Изъят ряд случайных бумаг, а также двенадцать жестких дисков, вывинченных из компьютеров Центра и содержащих базы данных с результатами исследовательских проектов «Мемориала», направленных на изучение истории государственного террора советского периода. В постановлении, выписанном следователем М.Г.Калгановым обыск мотивирован тем, что в рамках ведущегося им расследования о появлении в июле 2007 года в газете «Новый Петербургъ» статьи, возбуждающей, по мнению прокуратуры, национальную ненависть, получена информация, дающая основания полагать, что в офисе «Мемориала» могут находиться документы, свидетельствующие о том, кем и из каких источников финансировалась данная газета.
Общество «Мемориал» в своем заявлении категорически опровергло наличие какой-либо связи между ним и газетой «Новый Петербургъ».

12 декабря адвокат Иван Павлов, представляющий интересы НИЦ «Мемориал», подал в Дзержинский районный суд в Санкт-Петербурге жалобу на действия следователя. Павлов обратился в суд с просьбой признать проведенный обыск необоснованным и незаконным.

18 декабря, на пике протестов мирового научного сообщества против действий Санкт-Петербургской прокуратуры, представитель России в ОБСЕ Азимов выступил на заседании Постоянного Совета этой международной организации. В своем выступлении (являющимся ответом на запросы его коллег по Постоянному Совету, имевшие место за несколько дней до того) г-н Азимов заявил, что у правоохранительных органов имелись веские основания полагать, что «Мемориал» вовлечен в финансирование экстремистских публикаций.
Общество «Мемориал» выступило с новым резким заявлением, где говорилось о том, что любые утверждения о его вовлеченности в экстремистскую деятельность – ложь, и что «Мемориал» готов защищать свои честь и достоинство в суде.

16 января 2009, после двукратной отсрочки начала судебного разбирательства (в связи с неявкой ответчика), Дзержинский районный суд приступил к рассмотрению жалобы адвоката И.Ю.Павлова. На первом же заседании выяснилось, что следователь Калганов обосновывает свое решение провести в НИЦ «Мемориал» обыск оперативными данными наружного наблюдения за офисом НИЦ: якобы оперативники, осуществлявшие наблюдение, дважды зафиксировали визиты в «Мемориал» бывшего главного редактора газеты «Новый Петербург» А.В.Андреева. На этом основании Калганов сделал вывод о том, что Андреев мог спрятать в «Мемориале» документы, интересующие следствие.

В ходе дальнейшего разбирательства, 19 и 20 января, обсуждались процессуальные нарушения, допущенные следователем в ходе обыска – главным образом, недопущение в помещение, где проводился обыск, адвоката И.Т.Габуния, который был вызван сотрудниками НИЦ, находившимися снаружи, для оказания правовой помощи.

20 января судья А.Т.Шибаков вынес постановление, согласно которому обыск 4 декабря 2008 года в офисе НИЦ «Мемориал» признается незаконным, поскольку в ходе его было существенно нарушено право «Мемориала» на помощь адвоката. Соответственно, все материалы, изъятые в ходе незаконного обыска, должны быть возвращены их владельцу – санкт-петербургскому Научно-информационному Центру «Мемориал».
Просьбу адвоката признать необоснованным само постановление об обыске суд отклонил.

21 января прокуратура подала в городской суд Санкт-Петербурга кассационную жалобу на решение Дзержинского районного суда.

О принятии жалобы городским судом и дате кассационного рассмотрения дела нам пока ничего не известно.

'Namedni': Revealing present-day Russia as a museum 'full of Soviet antiquities'

The 8 January 2009 issue of Transitions Online (www.tol.cz) features an article on the first installment of a four-volume printed companion to the television documentary series, Namedni 1961-2003: Our Era, which began airing on NTV in 1993.

As TO journalist Vladimir Kozlov points out, the volume draws attention to the almost unconscious performance of memory of the Soviet period in contemporary Russian life, to the way in which the Soviet past seeps quietly and continuously into the Russian present. This was not the original intention of the television series, which host Leonid Parfyonov meant as a chronicle of an ostensibly vanishing Soviet culture.  But as Kozlov remarks:  

Now the situation is quite different.  Pieces of what seemed gone for good are coming back to our lives.  'The first generation that did not witness the USSR is entering adult life,' Parfyovnov writes in his foreword.  Yet this new life, 'like a museum, is full of Soviet antiquities.'

'People celebrate holidays, serve in the army, choose their authorities, watch TV, sell natural gas, obtain an education, support sports teams, spend time in hospitals, sing the national anthem, and threaten foreign nations in a Soviet way.'This notion is what gives the first volume of Namedni a special value, making it something more than just a translation of the TV show into another medium, an opportunity to look again at the recent past and ponder why Russians are so unwilling to get rid of many of their old habits and attitudes.

A lecture by Hryhorii Kas'ianov on the political context of scholarship in Ukraine

First published on Polit.ru
Национализация истории в Украине
Лекция Георгия Касьянова

From Polit.ru: "Мы публикуем полную расшифровку лекции доктора исторических наук, заведующего отделом новейшей истории и политики Национальной Академии Наук Украины, профессора Киево-Могилянской академии Георгия Касьянова, прочитанной 13 ноября 2008 года в клубе — литературном кафе Bilingua в рамках проекта «Публичные лекции Полит.ру». Лекция продолжила тему исторической памяти и исторической политики."

Георгий Владимирович Касьянов родился в 1961 г. Закончил Киевский государственный педагогический институт (1983), аспирантуру Института истории Украины. Доктор исторических наук (1993). Стажировался в Гарварде и Кембридже, Лондонском и Хельсинкском университетах, Университете Монаша (Мельбурн, Австралия). Автор книг «Українська iнтелігенція 1920-30-х років: соціальний портрет та історична доля» (1992), «Українська інтелігенція на рубежі XIX-XX ст.: Соціально-політичний портрет» (1993), «Iсторiя України: нове бачення» (1996), «Незгодні: українська інтелігенція в русі опору 1960-80-х років» (1995), «Теорії нації та націоналізму (1999), «До питання по iдеологiю ОУН» (2003), «Украина 1991 - 2007. Очерки новейшей истории» (2008). Соавтор ряда коллективных трудов по истории Украины.

Текст лекции

Я последние несколько лет занимаюсь способами переписывания истории на постсоветском пространстве. Главное, о чем я хочу поговорить, – это процесс национализации или, как его еще называют, приватизации истории. Содержание этого процесса заключается в следующем. Ранее общая история отделяется в сепаратную и превращается в национальную историю, которая вступает в конфронтацию с общей историей. Этот процесс продолжается уже почти 20 лет в Украине. Сначала я дам ретроспективу, а потом поговорю о внутренних составляющих. О том, как это выглядит методологически, теоретически и какие встречаются наиболее экстремальные проявления этого процесса. Итак. Происходило это в Украине по, более или менее стандартному сценарию. Но сразу скажу, что национализация истории в Украине – это скорее возвращение к стандартным интерпретационным схемам конца XIX – начала XX вв. Считалось даже хорошим тоном у историков писать в предисловиях к своим работам, что «мы стоим на твердом фундаменте школы Грушевского». Очень важный момент в этом сепарировании своей истории от ранее общей, общесоветской, заключается в том, что это была схема реверсивной истории. Стандартная схема реверсивной истории предполагает проекцию настоящего положения дел в прошлое. Интересно, что это обозначилось и в самой логике обращения к историческому материалу. Пересмотр и переписывание своей истории начались, конечно же, со сталинизма, потом перешли к периоду украинской революции 1917-1921 гг., потом - к дореволюционному периоду, к казачеству и к Киевской Руси. Таким образом, была восстановлена (или заново построена) линейная история Украины в ее суверенном варианте. Важной составляющей процесса с 1980-х гг. было то, что он был очень четко увязан с политической конъюнктурой. Национал-демократическая интеллигенция была ферментом этого процесса. Она начала отделение, точнее, эмансипацию украинской истории. Ведь при СССР не было истории Украины. Была история УССР в качестве «краеведческого» курса.

В 1989-1990-х гг. история стала использоваться как политический аргумент. В 1990-м году был пик уничтожения памятников Ленину, демонстраций, связанных с историей, прежде всего, с советской. В 1990 праздновалась годовщина Запорожской Сечи, мероприятия сопровождались колоссальным антикоммунистическим подъемом. История была аргументом в дискредитации правящей партии и в обосновании претензий УССР на большую автономию и суверенитет. Активно используются исторические аргументы, чтобы показать обособленность Украины от общего пространства. Именно в этот момент начинают разрабатываться концепции, которые имели националистическое содержание и потом вполне комфортно вошли в курсы истории и официальную идеологию. На рубеже 90-х гг. произошла окончательная суверенизация истории. Через неделю после принятия Декларации о суверенитете УССР, в июле 90-го года, с благословения Политбюро ЦК КПУ была принята программа развития исторических знаний и изучения и пропаганды истории УССР. Это был очень интересный микс идей, стандартных форм, позаимствованных из диаспорной историографии, которую до этого называли «буржуазно-националистической», и так называемых марксистских форм. С этого момента история Украины становится самостоятельной и как предмет исследований, и как предмет изучения в школах.

Тут Украина стала независимым государством, и историки приступили к созданию «официальной версии истории». Процесс развивался по стандартной непритязательной логике. Здесь можно выделить следующие компоненты. Первое – возвращение к столпам народнической историографии конца XIX-го века. Второе – массовый наплыв диаспорной историографии на Украину. Третье – создание стандартной, официальной версии истории Украины, которая с тех пор существует в неизменном виде, по крайней мере на уровне школьных программ. Этот процесс, конечно, сопровождался некоторыми экстремальными проявлениями. Например, в 93-м году пытались ввести курс «научного национализма» в вузах. Предложили этот курс бывшие преподаватели научного коммунизма и истории КПСС. Происходило достаточно формальное замещение старых структур, институций и даже портретов новыми. Был такой курьезный случай. В одном из «головных» исторических учреждений делали ремонт, красили стены и осталось пятно от портрета Ленина. И сделали потрет Грушевского и повесили на это же место. История КПСС фактически трансформировалась в нормативный курс истории Украины. На первом году обучения в вузах это обязательный курс, с такими же функциями индоктринации и воспитания «гражданского самосознания». Читают его бывшие преподаватели истории КПСС или научного коммунизма. Можно сказать, что к началу 90-х гг. процесс национализации завершился. Стандартная схема (или исторический канон) существует и представляет собой набор не очень интересных интерпретационных и познавательных форм, о которых я бы хотел сейчас сказать.

Прежде всего, стоит обратить внимание на методологическую сущность национального канона. Он по определению должен быть телеологическим. Тут никаких особых проблем не было, поскольку в сознании историков существовала формационная телеология из того варианта марксизма, который практиковался в СССР. Телеология была бы нефункциональной без довольно радикального варианта эссенциализма, предполагающего наличие некоей трансцедентной идеи нации, которую историкам нужно лишь правильно «охватить», для чего требуются «правильные» понятия и категории.
Соответственно, в рамках этого канона, когда возникает вопрос об отсутствии государственности (или нации) в течение тысячелетий, задачей историка становится не объяснить то, почему нация или «ее» государство есть, ведь она существует постоянно, вне времени, а объяснить, почему ее иногда нет. И тогда в научный инструментарий вводятся такие понятия, как «национальное возрождение».
И это приводит нас к следующей очень важной черте национального исторического канона. В его риторике преобладают не научные формулы, а метафоры и идеологемы. «Национальное возрождение» - это классический пример инсталляции метафоры в научный язык. В 1990-е годы это произошло абсолютно безболезненно: и в преподавании, и в научных исследованиях идеологическая метафора, продукт «национального проекта» XIX века, замечательно прижилась как одно из центральных понятий, объясняющих «наличие отсутствия» нации и национальной государственности и компенсирующих моменты прерывности в заведомо непрерывной истории существования той самой нации. И теперь в школьных программах есть отдельная глава, посвященная «национальному возрождению», а в системе высшего исторического образования существует даже такой специальный курс.

Еще одна важная черта канона – это этноцентричность, культурная и этническая эксклюзивность. В такой стандартной схеме главным актором является своя нация. Все остальные либо отсутствуют, либо игнорируются. Иногда, когда необходимо присутствие другой нации, она служит либо фоном, либо антитезой своей нации, которая мешает своей нации реализовать свою сущность. В таком варианте история Украины – это история этнических украинцев. При всей комфортности такого подхода для проповедников упомянутого канона, все же постоянно возникает некое неудобство. Для внешнего наблюдателя всегда возникает проблема того, кто же такие «этнические украинцы». Ведь универсального критерия, подходящего под «украинский миллениум», не существует, — как найти этнических украинцев, к примеру, в Киевской Руси?

Еще одна важная черта – это линейность и абсолютизация непрерывности собственной нации. В более радикальном варианте предполагается, что украинская нация существовала всегда, по крайней мере, в рамках обозримой и описываемой истории. В более мягком – она существует с перерывами. Но эта прерывность перечеркивается тем, что автохтонный народ (украинцы) существовал всегда. А государство – не всегда. И, конечно, очень важная черта – это стремление удлинить свою историю. Наиболее радикальная форма, которая стала популярна в последнее время, – это обращение к Трипольской культуре. В некоторых вариантах, правда, не связанных с профессиональным историописанием, украинцы представлены как арии или даже как некие библейские народы.
Еще одна черта – это навязчивое стремление позиционировать себя в дихотомии «Восток-Запад». Хотя к Западу историки, исповедующие стандартный канон национализированной истории, относятся достаточно подозрительно, неотъемлемой чертой любого утверждения здесь является «европейскость» украинской нации. Тут возможны варианты. Например, «европейскость» подтверждается некоей извечной демократичностью украинской нации. Демократичность здесь – это, например, вечевой строй, казацкая христианская республика, первая в истории всего мира Конституция. Итак, размещение своей нации между Востоком и Западом с уклоном на Запад и с недоверием к нему является очень важной чертой канона национализированной историографии.
Как все это функционирует? Достаточно просто. Сама логика существования нового национального или «национализирующего» государства предполагает спрос на такую схему истории. Это существует в школьных и вузовских курсах. В рамках этой схемы работают вполне уважаемые историки, имеющие хороший статус.

Но в последние лет десять стандартная схема подвергается серьезным атакам, размыванию со стороны тех же украинских историков, часть которых не удовлетворяет интеллектуальная скромность этого канона. Они хотят чего-то большего. Поразительно, что прямых дискуссий не происходит. Разве что в 93-м году, когда был круглый стол во Львове о проблемах формирования украинской власти. Больше открытых дискуссий не было. Канонический дискурс функционирует в рамках официальной схемы истории, неканонический существует самостоятельно. И сам, кстати говоря, институционализируется в журналах, институтах и т. д.

Следующая тема - национальный нарратив и политика истории. Политика истории – понятие относительно новое для украинской историографии. В 90-е годы политики истории как таковой еще не было. Она возникла как бы сама собой. Была своя логика в этом процессе – историки сами, без каких-то указаний, поняли, что им делать. И делали. Это началось еще при Кучме. Но тогда это имело тогда чисто практический характер, поскольку Кучма интересовался историей для своих текущих интересов. С 2005-го года началось более активное использование истории в государственной политике и политике вообще. Конечно, предвестником был 2003-й год, когда возникли очень острые дискуссии с поляками по поводу Волынской резни. Тогда же начались интересные вещи. Институт стратегических исследований при президенте Украины издал брошюру, которая в год России и Украины выглядела очень комично. Там фактически на основе исторического материала говорилось, что Россия – это враг Украины, что Россия лишила Украину государственности в XVII веке. При этом на государственном уровне отмечалась годовщина Переяславской Рады.

В брошюре содержались настоящие терминологические перлы о том, что Богдан Хмельницкий построил парламентскую республику, ввел президентскую форму правления, бездефицитный бюджет и т. д. – заметим, что избыток анахронизмов также является отличительной чертой канона национализированной истории.

На 2003-й год приходится скандал по поводу учебников, когда вице-премьер российского правительства предложила взаимно пересмотреть учебники и убрать оттуда ксенофобские моменты. В Украине часть историков и общественных деятелей решили, что это попытка России переписать украинские учебники. У меня лично требовали подписать открытое письмо протеста. Я отказался, поскольку не знал сути предложений. Потом это все как-то успокоилось. Но 2005-й год знаменует собой активизацию политики истории со стороны власть имущих. Здесь Вторая мировая война, Голодомор. Сейчас видна инсталляция Голодомора практически как формы гражданской религии для части общества. Идет масштабный проект по созданию системы символов, памятных мест, общественных реакций и т.д. Идет как международная кампания, так и внутри Украины. Одна только Книга Памяти чего стоит! Это колоссальный проект! Конечно, надо упомянуть о создании института национальной памяти.

Последствия активизации политики памяти очевидны. Это некоторые проблемы с Польшей и Россией, где в свою очередь наблюдается серьезное обострение синдрома исторической памяти — как на уровне высшей власти, так и на уровне общества. Идет война историй и репрезентаций историй с обеих сторон. Причем, с обеих сторон война несправедливая. Историки попали в необычную ситуацию. Раньше можно было высказывать абсолютно любые точки зрения о любом историческом моменте. Сейчас в Украине вас тоже никто не будет преследовать за публичные высказывания, не совпадающие с официальной политикой истории. Но силовое поле вокруг этого есть. Когда моим коллегам и мне приходится высказывать соображения по поводу Голодомора и политики памяти, нас часто спрашивают: «А вы не боитесь?» Пока мы не боимся. Но осадок есть. Есть еще один важный тезис. Политика памяти в Украине не является системной. Она очень спонтанна. Она связана со вспышками текущих политических потребностей и с памятными датами. Вот пройдет 75-я годовщина голода 32-33-го гг. - и все значительно успокоится. Системной политики памяти пока нет, несмотря на создание института политики памяти. Собственно, все. Спасибо.

Arseny Roginsky on the memory of Stalinism

Published on open Democracy News Analysis

The Embrace of Stalinism

By Arseny Roginsky

16 December 2008

The memory of Stalinism in contemporary Russia raises problems which are painful and sensitive. There is a vast amount of pro-Stalinist literature on the bookstalls: fiction, journalism and pseudo-history. In sociological surveys, Stalin invariably features among the first three "most prominent figures of all times". In the new school history textbooks, Stalinist policy is interpreted in a spirit of justification. 

There are also hundreds of crucial volumes of documents, scholarly articles and monographs on Stalinism. The achievements of these historians and archivists is unquestionable. But if they do have any influence on the mass consciousness, it is too weak. The means of disseminating the information have not been there, and nor in recent years has the political will. However, the deepest problem lies in the current state of our national historical memory of Stalinism.

I should explain what I mean here by historical memory, and Stalinism. Historical memory is the retrospective aspect of collective consciousness. It informs our collective identity through our selection of the past we find significant. The past, real or imaginary, is the material with which it works: it sorts through the facts and systemizes them,  selecting those which it is prepared to present as belonging to the genealogy of its identity.

Stalinism is a system of state rule, the totality of specific political practices of the Stalinist leadership. Throughout the duration of this system, a number of characteristic features were preserved. But its generic feature (which arose from the very beginning of Bolshevist rule and did not disappear with Stalin's death) is terror as a universal instrument for solving any political and social tasks. It was state violence and terror that made possible the centralization of rule, the severing of regional ties, high vertical mobility; the harsh introduction of an ideology which could be easily modified, a large army of subjects of slave labor, and many other things.

Thus, the memory of Stalinism is primarily the memory of state terror as the defining feature of the age. It is also what links it in so many respects with today.  

Victims, not crimes

Is that really what the memory of Stalinism means in today's Russia? I'd like to say a few words about the key features of this memory today. Firstly, the memory of Stalinism in Russia is almost always the memory of victims. Victims, not crimes. As the memory of crimes it does not register, as there is no consensus on this.

To a great extent this is because popular consciousness has nothing to hold onto from a legal point of view. The state has produced no legal document which recognizes state terror as a crime. The two lines in the preamble to the 1991 law on the rehabilitation of victims is clearly insufficient. There are no legal decisions that inspire any confidence - and there have not been any trials against participants of the Stalinist terror in the new Russia, not a single one.  

There are other reasons too.

We killed our own people

When popular consciousness has to come to terms with historical tragedies, it does so by assigning roles of Good and Evil. People identify themselves with one of the roles. It is easier to identify oneself with Good, i.e. with an innocent victim, or better still with a heroic battle against Evil.

Incidentally, this is why our Eastern European neighbors, from Ukraine to Poland and the Baltic States have no serious problems with coming to terms with the Soviet period of history, while in Russia, people identify themselves with victims or fighters, or with both at the same time. Whether or not this has anything to do with history is quite another matter - we're talking about memory, not knowledge.  

It is even possible to identify oneself with Evil, as the Germans did (not without help from the outside), in order to distance oneself from this evil: "Yes, unfortunately we did that, but we're not like than anymore and we'll never be like that again".

But what can we do, living in Russia?

In the Soviet terror, it is very difficult to distinguish the executioners from the victims. For example, secretaries of regional committee in August 1937 all wrote death sentences by the bundle, but by November 1938 half of them had already been shot themselves.

In national, and particularly regional memory, the "executioners" - for example, the regional committee secretaries of 1937 - are not unambiguously evil: yes, they signed execution warrants, but they also organized the construction of kindergartens and hospitals, and went to workers' cafeterias personally to test the food, while their subsequent fate is worthy of sympathy.

And one more thing: unlike the Nazis, who mainly killed "foreigners": Poles, Russians, and German Jews (who were not quite their "own" people), we mainly killed our own people, and our consciousness refuses to accept this fact.

In remembering the terror, we are incapable of assigning the main roles, incapable of putting the pronouns "we" and "they" in their places. This inability to assign evil is the main thing that prevents us from being able to embrace the memory of the terror properly. This makes it far more traumatic. It is one of the main reasons why we push it to the edge of our historical memory.

The search for a Great Russia

At a certain level, that of personal recollections, the terror is also a passing memory. There are still witnesses, but they are the last of their kind, and they are dying, taking with them the personal memories and experiences.

This leads on to my next point: memory as recollection is succeeded by memory as a selection of collective images of the past. These are no longer formed by personal, and not even family memories, but by various socio-cultural means. One significant element in determining this is the politics of history, ie the attempts of the political elite to form an image of the past that suits it.

Since the 1990s those in political power have been looking to the past to justify their own legitimacy. But if the government craved legitimacy after the collapse of the USSR, people craved identity. And both the government and the population looked for a way to make up for these in the image of a Great Russia, of which present-day Russia is the successor. The images of the "bright past", which the government proposed in the 1990s - Stolypin, Peter the Great and so on - were not accepted by the population: they are too remote, not closely enough related to the present day. Gradually and insidiously, the concept of Great Russia [5] came to mean the Soviet period as well, particularly the Stalinist era.

The post-Yeltsin leadership saw that people were ready for another reconstruction of the past, and made full use of it. I do not mean to say that the government of the first decade of the 21^st century intended to rehabilitate Stalin. It just wants to offer its fellow citizens the notion of a great country, one which is timelessly great, one which overcomes all ordeals with honor. The image of a happy and glorious past was needed to consolidate the population, to restore the continuity of the authority of state power, to strengthen its own "vertical" etc. But whatever the intention, against the background of the newly arisen panorama of a great power, which as ever is "surrounded by a ring of enemies", the whiskered profile of the great leader showed through. This result was inevitable and predictable.

The two images of the Stalinist era were in harsh contradiction. There was that of Stalinism, of a criminal regime responsible for decades of state terror. And there was that of an era of glorious victories and great achievements. Above all, of course, there was the image of the main victory -victory in the Great Patriotic War.

Conflicting memories of the Great Patriotic War

The memory of Stalinism and the memory of the war. The memory of the war became the foundation on which national self-identification was re-organized. A great deal has been written on this topic. I would only note one thing: what is currently called the memory of the war does not quite correspond to its name. The memory of the hardships of the war, of everyday life, of 1941, of imprisonment, evacuation, and the victories of war - this memory was extremely anti-Stalinist in the Khrushchev era. It was organically intertwined with the memory of the terror.

Today the memory of the war has been replaced by the memory of Victory. This change began in the mid-1960s. At the end of the 1960s, the memory of the terror was banned - for a whole 20 years! By the time this changed, there were virtually no soldiers left, and there was no one left to correct the collective stereotype with their personal recollections.

The memory of victory without the memory of the price of victory cannot, of course, be anti-Stalinist. So it does not fit in well with the memory of the terror. To simplify drastically, this conflict of memories goes like this: if state terror was a crime, then who was the criminal? The state? Stalin as the head of state? But we won the war against Absolute Evil, and so we were not the subjects of a criminal regime, but a great country, the embodiment of everything good in the world. It was under the rule of Stalin that we overcame Hitler. Victory means the Stalinist era, and the terror means the Stalinist era. It is impossible to reconcile these two images of the past, except by rejecting one of them, or at least making serious corrections to it.

And this is what happened - the memory of the terror receded. It has not disappeared completely, but it has been pushed to the periphery of people's consciousness.

Monuments

Under the circumstances, it is surprising that the memory of the terror has survived at all, that it has not become a Great National Taboo, but that it is still alive and evolving. Let us briefly review the means whereby we have managed to hold onto this memory.

The first and most obvious sign of the memory of historical events is the monuments. Contrary to popular opinion, there are a lot of monuments and signs in commemoration of the Stalinist terror in Russia - over 800. They were not erected by central government, but through the efforts of the community and local administration. Federal power has played almost no part in bringing this about. It has not been seen as a priority by the state. There has probably also been a certain unwillingness on their part further to legitimize this painful subject.

All of these sculptures, chapels, crosses and memorial stones immortalize the memory of victims. But there is no image of the crime, or the criminals associated with this memory. There are victims - either of a natural disaster, or of some other catastrophe, the sources and meaning of which remains incomprehensible to the popular consciousness.

In cities, most of these monuments and signs are not in central squares, but in remote areas, where the remains of the victims are buried. At the same time, many central streets are still named after the people who were directly or indirectly involved in the terror. The combination of present-day urban toponymics inherited from the Soviet era, while the memory of the victims is relegated to the outskirts - this is a clear image of the state of historical memory on Stalinism in Russia.

Books of memory

Books of memory [6] are one reference point about the memory of Stalinism. These books [7], published in the majority of Russian regions, form a library of almost 300 volumes. They contain a total of over one and a half million names of people who were executed, sentenced to imprisonment in camps, or deported. This is a serious achievement, especially if we recall the difficulties in accessing many of our archives which contain materials about the terror.

However, these books do almost nothing for the formation of national memory. Firstly, they are regional books, and the contents of each one individually do not form the image of a national catastrophe, but rather a picture of a "local" disaster. The regional compartmentalization is matched by methodological discrepancies: each book of memory has its own sources, its own principles of selection, its own size and format for presentation of biographical information. This is because there is no common state program for publishing books of memory. The federal government also balks from its duty here.

Secondly, these memories are hardly a public matter: only a small number of copies are printed, and they are not even always received by regional libraries.

Memorial has posted a database on the Internet which unites the data base of the books of memory, supplemented by data from the Russian Interior Ministry, and also from Memorial itself. Here there are over 2,700,000 names. In comparison with the scale of the Soviet terror, this is a very small figure, and if work continues at this rate it will take several decades to compile a complete list if work.

Museums of terror

Museums [8]. Here things are also not as bad as one might expect. True, Russia still no national Museum of state terror which could play an important role in crystalising the image of the terror in popular consciousness. There are fewer than ten local museums dedicated to the subject of the terror. But still, according to our information, the topic features occasionally in the exhibitions, and mainly in the archives, of around 300 museums across the country (mainly regional and city museums of local studies).

However, the common problems of memory of the terror play their part here too. In the exhibitions, the theme of the camps and labor settlements are usually embedded in displays about the industrialization of the region. The repressions themselves - arrests, sentences, shootings - are generally consigned to biographical stands and window displays. On the whole, the terror is represented in a very fragmented way, and only included in the history of the country in a provisional way.

Memorial places

Memorial places connected with the terror. Today these are mainly burial sites: mass graves of people shot during the Great Terror, and large camp cemeteries. But the secret surrounding the shooting was so great, and so few sources have been found on this topic, that today we only know of around 100 burial sites of people shot in 1937-1938 - less than a third of the total, according to our calculations. For example, despite much searching, it has not been possible to find even the graves of the victims of the famous "Kashketin shootings" near the Brick Factory by Vorkuta. As for camp cemeteries, we only know a few dozen of the several thousand that once existed.

In any case, the cemeteries are again only a memory of the victims.

Buildings connected with the terror in cities do not become places of memory - regional offices a d buildings of the OGPU/NKVD, prison buildings and camp offices. Industrial objects built by political prisoners also do not become places of memory - canals, railways, mines, factories, combines and houses. It would be very easy to turn them into "places of memory" - simply by hanging a memorial plaque by the entrance to the factory, or at a railway station.

Culture

Another means of furnishing popular consciousness with historical concepts and images is mass culture, primarily television. Television programs about the Stalinist era are quite numerous and diverse: glamorous pro-Stalinist kitsch such as the TV series "Stalin-life" compete with talented and conscientious screen adaptations of works by Shalamov and Solzhenitsyn. Viewers can choose their own preferred vehicles for reading the era. It would appear, alas, that the number of viewers who choose "Stalin-life" is growing, while the number who choose Shalamov is shrinking. This is inevitable. Those whose world outlook is formed by anti-Western rhetoric and endless rants by TV political analysts about this great country that is surrounded by enemies on all sides hardly need to be told which image of the past best accords with this outlook. And no amount of Shalamovs or Solzhenitsyns are going to change their minds.

School history curriculum

Finally, the most important institution for controlling collective ideas of the past is the school history curriculum. Here (and also to a significant degree in journalism and documentary television programs), the state's policy on history, unlike in many areas discussed above, is pro-active. This has the effect of making one appreciate that neglecting historical memory is not as dangerous as using history as a political tool.

In the new history textbooks, Stalinism is presented as an institutional phenomenon, even an achievement. But the terror is portrayed as a historically determined and unavoidable tool for solving state tasks. This concept does not rule out sympathy for the victims of history. But it makes it absolutely impossible to consider the criminal nature of the terror, and the perpetrator of this crime.

The intention is not to idealise Stalin. This is the natural side-effect of resolving a completely different task - that of confirming the idea of the indubitable correctness of state power. The government is higher than any moral or legal assessments. It is above the law, as it is guided by state interests that are higher than the interests of the person and society, higher than morality and law. The state is always right - at least as long as it can deal with its enemies. This idea runs through the new textbooks from beginning to end, and not only where repressions are discussed.

Conclusion: our historical memory is divided, fragmentary, passing away. It has been pushed to the periphery of popular consciousness. Those who hold onto the memory of Stalinism in the sense that we use these words are very much in the minority today. Whether or not this memory can become embedded nationwide; what information and what values need to assimilated by popular consciousness, what needs to be done here - this is the topic for another discussion. Clearly, society and the state need to work together on this. Clearly, historians have a special role in this process. They bear a special responsibility.

This paper was read at a conference on the History of Stalinism in Moscow on 5 December 2008