Chicago Tribune on the Memorial affair

Russia rewriting Josef Stalin's legacy
Archives on dictator seized from human-rights group Memorial

By Alex Rodriguez, Chicago Tribune correspondent
December 17, 2008

ST. PETERSBURG, Russia — At first, the purpose behind the midday raid at a human-rights group's office here was murky.  Police, some clad in masks and camouflage, cut the electricity to Memorial's offices and demanded to know if any drugs or guns were kept on the premises.  Five hours later, after police had opened every computer and walked out with 11 hard drives, the reason for their visit became clear to Memorial Director Irina Flige.  On the hard drives, a trove of scanned images and documents memorialized Josef Stalin's murderous reign of terror. Diagrams scrawled out by survivors detailed layouts of labor camps.   There were photos of Russians executed by Stalin's secret police, wrenching accounts of survival from gulag inmates and maps showing the locations of mass graves."They knew what they were taking," Flige said. "Today, the state tries to reconstruct history to make it appear like a long chain of victories. And they want these victories to be seen as justifying Stalin's repressions."

Stalin, the brutal Soviet dictator responsible for the deaths of millions of his citizens, has been undergoing a makeover of sorts in recent years.  Russian authorities have reshaped the Georgia-born dictator's image into that of a misunderstood, demonized leader who did what he had to do to mold the Soviet Union into the superpower it became.  In Russian classrooms, history teachers are guided by a new, government-approved textbook, Alexander Filippov's "Modern History of Russia: 1945-2006," which hails Stalin as an efficient manager who had to resort to extreme measures to modernize the lumbering Soviet agrarian economy.  There were, writes Filippov, "rational reasons behind the use of violence in order to ensure maximum efficiency."

A museum commemorating Stalin as a national hero opened in 2006 in the southern city of Volgograd.   The following year, a 40-episode television drama broadcast on a state-controlled network whitewashed Stalin's crimes and portrayed him as Russia's savior.  When he was president, Russian Prime Minister Vladimir Putin sought to shift the nation's focus away from Stalin's legacy of brutality.  Meeting with history teachers in 2007, Putin acknowledged that Russian history "did contain some problematic pages. But so did other states' histories.  "We have fewer of them than other countries, and they were less terrible than in other nations," Putin continued.  "We can't allow anyone to impose a sense of guilt on us."

The battle over how Stalin should be remembered remains one of Russia's most divisive topics of debate. For many Russians, Stalin's achievements far outweigh his crimes. He is seen as the wartime leader who saved the Motherland from Nazi Germany in World War II and engineered the country's ascent as a global powerhouse.For many others, that ascent was made using millions of Russians' lives as grist.  Historians estimate that Stalin's decrees led to the deaths of as many as 20 million people, either from famine, execution, incarceration in labor camps or during mass deportations.  After Stalin's death, Nikita Khrushchev's rise to power included a program of de-Stalinization, which condemned Stalin's dictatorial rule and ended forced labor.In recent years, Russian authorities have made strides in rehabilitating Stalin. In 2006, nearly half of Russians polled by the Levada Center, a leading Moscow survey group, said they viewed Stalin positively, while just 29 percent perceived him negatively. When a Russian TV network conducted an online survey this summer asking who was the greatest Russian ever, Stalin was a leading contender.  

Memorial's St. Petersburg branch has been researching and documenting Stalin's crimes for 20 years, building one of the world's most complete archives of one of the darkest chapters in Russia's history.  These archives are now in the hands of Russian police. St. Petersburg prosecutors say they conducted the raid because they were trying to track down an article in Novy Peterburg, a local newspaper under investigation on charges of extremism. But Flige says Memorial has no connection at all with the newspaper.  The archives include information and images that Flige says play an invaluable role in preserving the historical record of the Stalin era, including databases recording the names and biographical data of thousands of Stalin's victims.Flige says she does not know when she will get the archives back, or what condition they will be in when they are returned.  "They could damage them, either deliberately or by accident," she said.

The raid occurred Dec. 4, a day before Flige was slated to join leading historians and academics at a conference in Moscow about Stalin's place in Russian history. "The way we see it, the raid was a kind of greeting card from the authorities ahead of the conference," she said.  Flige says the raid reflects a government bent on remaking history so Russians believe "all of the difficulties of the past were needed for the glory of Russia."  That worries Elizaveta Delibash, a gulag survivor, who says too many Russians have acquiesced to the government's version of history.  "There's a large part of society that simply doesn't know Russian history," says Delibash, 80. "So the work of Memorial is very important to let people know what really happened. The problem is that the authorities fully understand this."

Gleb Pavlovskii attacks the Memorial Society together with the police: Pavlovskii's essay and the commentary of Radio Liberty

Плохо с памятью – плохо с политикой

О политике памяти

Глеб Павловский

Сегодня политика памяти в Европе, Америке и Азии превращается в эквивалент идеологических войн прошлого. Проблема с политикой памяти в России состоит в том, что ее нет, и это отсутствие уже стало важным спектрообразующим фактором русской политики.

Антисталинизм – катастрофа на старте

Если бы целью было морализирование, бедственное положение российской памяти утешит самого строгого моралиста: общество наказало себя за произвол в обращении с русской и советской историей. Прошлая безмозглость загнала саму себя в западню. Трудно поверить, что еще тридцать лет назад советским пороком считался "историцизм", на сопротивлении которому выросли такие умы, как Раймон Арон, Карл Поппер или Ханна Арендт. Но уже двадцать лет тому назад при первой политической возможности, предоставленной Горбачевым, советское общество с удовольствием подвергло историю тотальному поруганию. Сама история при этом не изучалась и не критиковалась, а "разоблачалась", причем уликами считались как подлинные преступления, так и заурядные факты политики, аналогичной политике западных стран. Политическое негодование тех лет вызывала сама политическая реальность как таковая.

Метод гласности состоял в выкрикивании оскорблений в адрес прошлого. Советскую цивилизацию свели к цепи преступлений, в соучастии с ними уличали ее авторитетов, как покойных, так и любых, кто еще мог возразить. Иные оскорбления были заслужены, но все исключали уместность сомнения и любой критики. В празднике разоблачений нашлось место и некоторым из профессиональных историков. Прочие помалкивали, не желая противоречить мейнстриму. В итоге от первой фазы освобождения, которая могла заложить основы культуры дебатов надолго, осталось ощущение "большой демократической чистки" с отчетливым привкусом того, что в кампаниях сталинского же времени именовалось "хулилищем".

"Мемориал" – неудавшаяся попытка политики памяти

В русской политике эти проблемы сфокусировались в облике и судьбе общества "Мемориал". Созданное в первые дни официально инспирированного Горбачевым антисталинизма в надежде придать научную основательность и бесповоротность дебатам о прошлом, общество превратилось в памятник нашей неспособности к ним.

Как это произошло – интересный вопрос политической истории последнего двадцатилетия. Но, несомненно, свою роль сыграла неспособность развернуть просвещенные дебаты, перейдя от обличительной (часто унизительно-недостойной) "антисталинистской" полемики к разбору судьбы людей, институтов и обстоятельств. Если вдуматься, поражает то, что "Мемориал", некогда приветствовавший возникновение новой России – правопреемницы СССР, оказался неспособен предложить обществу надпартийную программу критических исследований советского цивилизационного (а не узко "тоталитарного" только!) наследия. Но тем самым он обрекал себя на неактуальность, нараставшую по мере того, как новое общество реально входило в права наследования советского богатства.

(Интересно, что, используя термины "империя" и "имперскость" (чисто советского происхождения) в бранном смысле, "Мемориал" не содействовал и дискуссии о судьбе имперских моделей. В то же время такая дискуссия, чуждая обличительности и отмеченная серьезным проникновением в предмет, шла на Западе.)

Суд над КПСС, затеянный первым правительством Ельцина в 1992–1993 годы, стал и последней значительной попыткой "Мемориала" участвовать в спорах о прошлом. Проблема однако заключалась в том, что "суд" с самого начала мыслился как сделка групп посткоммунистической номенклатуры по поводу раздела хозяйства КПСС. Сделка успешно завершилась регистрацией КПРФ с передачей ей некоторой доли имущества. В итоге "Мемориал" зря позиционировался как "проельцинский": для оскорбленного и бесконечно разделенного общества 1990-х годов это было клеймом предельного недоверия.

В результате руководство "Мемориала" вынуждено было искать альтернативу, и она была найдена. В 1995–2005 годы превращение "Мемориала" в оппозиционное "министерство по делам Чечни" вновь заставило всерьез заговорить об этой организации. Но в дальнейшем именно тот тактический успех при смене общественной атмосферы (после отвергнутого нацией "хасавюртского мира" 1996 года) привел к культурной эрозии и подмене общественной миссии организации.

Полемический антисталинизм "мемориальцев", споецированный на любые вопросы политики и войны на Кавказе, вынуждал к бескомпромиссно-уличающему тону. Историцизм вернулся, но в странном виде – подмены политического анализа "судом истории" по любому вопросу. Такая модель идейности оказалась губительна и для либеральной оппозиции, ибо вынудила ее воевать не столько с конкретной политикой, сколько с призраками национальной истории. Так "этот проклятый "Мемориал" стал популярным клише-алиби для современных игр в "культур-сталинизм".

Сегодня "Мемориал" готовы выслушать по любому вопросу, кроме политики памяти. Зато метод "хулилища" утвердился в поле стратегий русского историописания. Новые поп-историки, не вступая в спор со старыми и уж тем более не предъявляя проверяемых данных, уличают предшественников в политических гнусностях, впрочем, не имеющих политического смысла, поскольку тема памяти отвлечена от любой политики. О прошлом можно заявлять что угодно, и это никого не маркирует в системе актуальных координат. Тактика, которая двадцать лет тому назад была политической, стала маркетингом.

От поп-истории к "голодомору"

Сегодня страна лишена независимых внутренних референтов для каких бы то ни было утверждений о собственном прошлом. Книжные полки магазинов предлагают груды беллетризованного гнилья, где читатель копается, как мародер, с трудом находя профессиональную работу среди конспирологичного глянца. С конца 1990-х годов антисталинистские памфлеты вытеснились сталинистскими фэнтези, столь же антиинтеллектуальными. Качественная история и памфлетный мусор неразличимы по форме, и что хуже – не различаются ни публичной критикой, ни политическим классом.

Сегодня немыслимо появление сколько-нибудь серьезной книги по истории, которая имела бы шансы стать общественным событием. Потому так велик соблазн устраивать скандалы вокруг малозначимых сюжетов. Возникло "дело учебников", с регулярностью возникают и "дела телесериалов" с сюжетами из советской истории. Все они имеют чисто маркетинговую природу. Советское прошлое при этом остается непроработанным.

Но проблема явно шире книгоиздания и даже качества профессиональной истории. Общество потеряло суверенитет в проработке своего прошлого. Но притом мы являемся частью мира, где политической идеологией соседей становится именно "официальная память" – в разных, всегда активных и актуальных, политических комбинациях. Лишь до поры до времени можно не обращать внимания на накопление "судами историй" разных стран обвинительного потенциала, проникающего в массовые круги.

Взаимные обвинения в "геноциде" и "голодоморе", ставшие нормой риторики, лишь временно не рассматриваются как политический компромат. Страны увлеченно составляют криминальные досье друг на друга, а мировые СМИ разгоняют их, криминализуя само восприятие мира, а следовательно, и мышление политических элит. До поры до времени все это выглядит как странная медиаигра. Но невозможность иных форм идеологии неизбежно превратит в будущем политику памяти в стандарт будущей политики как таковой. Россия, не имея собственной политики памяти, стала беззащитным и безопасным экраном диффамационных проекций и агрессивных фобий. Не ставшее субъектом своей памяти, русское общество стоит перед угрозой стать объектом чужих проекций и разыгрываемых небезобидных постановок.

Слово и дело: атака на "Мемориал"
13.12.2008 15:30
Владимир Тольц

Владимир Тольц: «Слово и дело» - так в России 18 века обозначались государственные преступления, связанные с «оскорблением величества» и караемые «по всей строгости» - вплоть до летального исхода. Инициативным документом для применения столь строгих воспитательных мер обычно являлась весьма распространенная в ту пору (да и позднее тоже) разновидность документации - донос. Но сегодня речь пойдет о другой эпохе, – о настоящем времени. И хотя, как известно, «в начале было Слово» начнем мы нашу передачу с дела. Пока со следственного...

Средства массовой информации многих стран мира, в том числе и наше Радио Свобода, уже сообщали об обыске, случившемся 4 декабря в санкт-петербургском офисе Научно-информационного центра "Мемориал". Результатом этой сыскной операции явилось изъятие без описи всех жестких дисков компьютеров и электронных носителей информации питерского «Мемориала». Обыск был произведен под явно надуманным предлогом расследования связи «Мемориала» с антисемитской публикацией в одной из газет Санкт-Петербурга. Готовясь к этой передаче, в пятницу 12 декабря я сумел по мобильнику поговорить с директором Научно-информационного центра "Мемориал" Ириной Флиге, вышедшей из следственного отдела прокуратуры Куйбышевского района Петербурга и направлявшейся подавать жалобу в суд.

- Ирина, в каком состоянии находится сейчас дело?

Ирина Флиге : Понятия не имею. Ну, в каком состоянии находится дело, о котором я не знаю, сказать не могу, потому что я не знаю. Обыск у нас проводился, постановление об обыске было мотивированно делом, возбужденном в отношении некоей газеты. Мы к этой газете не имеем никакого отношения и никогда не имели. В ходе обыска были изъяты наши жесткие диски, ниша винчестеры, базы данных по истории террора, по истории ГУЛАГа, по нашей основной деятельности. Был назначен допрос следователем Колгановым. Перед допросом я заявила следователю Колганову, что ни я, ни организация, которой я руковожу никакого отношения и никаких сведений по данному делу не имеет. А все вопросы, которые задавал Колганов, были сведены к установочным данным моим личным и организации: когда основана, по какому адресу расположена, основные формы деятельности этой организации, все.

Владимир Тольц: Это – «дело». А теперь о другой атаке на «Мемориал» - о «слове», про которую широкой общественности известно куда меньше.

5 декабря, в день открытия в Москве международной научной конференции "История сталинизма. Итоги и проблемы изучения" президент Фонда эффективной политики Глеб Павловский распространил среди некоторых участников этого форума бумажную версию номера редактируемого им «Русского журнала», посвященного проблемам исторической памяти и отечественной истории. В центре внимания некоторых статей – в частности, и главного редактора Павловского, и ведающего «Отделом интеллектуальных расследований» издания писателя Кирилла Бенедиктова, - оказалось Общество «Мемориал» – один из главных организаторов конференции по Сталинизму. Утверждалось, что «Мемориал» поставил перед собой «амбициозную задачу - сформировать национальную политику памяти» (речь идет об исторической памяти - Владимир Тольц) и что он сам являет собой «неудавшаяся попытку политики памяти», что исповедуемый им «антисталинизм» это «катастрофа на старте», утверждает «метод "хулилища" в поле стратегий русского историописания» а сопоставления сталинизма и фашизма в начале 1990х гг. «разрушали "иммунную систему" страны, которая и без того переживала жестокий кризис собственной идентификации». Ну, и так далее.

Внимательно отслеживающий такого рода историографические новинки заместитель главного редактора веб-сайта www.polit.ru Борис Долгин рассказывает об этом выпуске «Русского Журнала» так:

Борис Долгин: Часть, некоторый блок материалов наиболее прямо оказывается, привязан к «Мемориалу», от действительно, понятно, главной статьи номера, статьи Глеба Павловского, через некоторый материал господина Кирилла Бенедиктова, достаточно важного, очень идеологически насыщенного текста с попыткой рассказать об истории «Мемориала» с очень четкими идеологическими настройками, установками, которые есть смысл забрать. И конечно, третий идеологически насыщенный материал номера – это интервью с Александром Филипповым. Речь идет, конечно, не об известном и авторитетном социологе Александре Филиппове, а о политтехнологе, который является автором скандально известного «Пособия для учителя», а потом и учебника по истории 20 века. Почему я сказал о значимости второго материала Бенедиктова? Потому что есть ощущение, что именно этот материал должен был стать и стал некоторым стержнем, на который нанизываются иные материалы этого выпуска. Он должен связывать и мысль передовицы руководителя «Русского Журнала» Глеба Павловского, где речь идет о том, что «Мемориал» якобы провалил политику памяти. С другой стороны, он подверстывает к проблеме политики памяти в видении «Мемориала» вопрос о якобы присутствующем тезисе у «Мемориала» о коллективной ответственности и сюда подверстываются тексты из других европейских стран о том, как проблемы у них освещаются. То есть это такой некоторый центральный материал.

Владимир Тольц: От многих из тех, кто успел прочесть этот выпуск Русского Журнала еще в ходе конференции по истории сталинизма, мне довелось слышать суждение, что не только с конференцией он связан – вместе с питерским обыском это-де такая комбинированная атака на «Мемориал».

Борис Долгин: Да, есть ощущение, что это не просто спецвыпуск о политике памяти, но еще наряду с питерскими событиями некоторый такой анонсирующий конференцию материал, материал, призванный как-то снизить значимость мероприятия. Хотя сам «Русский Журнал» информировал о мероприятии и сделал отчет с него, но все-таки снизить значимость мероприятия и особенно снизить значимость «Мемориала», попытаться его маргинализировать некоторым образом. Как если обыск путем некоторой криминализации структуры, то здесь в материале Бенедиктова сначала делается попытка продемонстрировать якобы всемогущество «Мемориала» на протяжении 90 годов и резкое снижение значимости, чуть ли не общественная смерть организации в последние годы.

Владимир Тольц: Так считает заместитель главного редактора www.polit.ru Борис Долгин. Мнение одного из организаторов конференции по истории сталинизма, к которой Глеб Павловский приурочил публикацию антимемориальского выпуска Русского журнала – генерального директора Российской политической энциклопедии Андрея Сорокина.

Андрей Сорокин: Если Павловский говорит в своем материале о политике «Мемориала», то, наверное, это не совсем правильно и не совсем точно. «Мемориал» не политическая организация - это организация просветительская и правозащитная. Поэтому говорить о некоторой политической линии можно, но все-таки, наверное, не так с размаху, а выстраивая точно цепь логических умозаключений. Я в целом не соглашусь с Павловским в том, что линия, которую осуществляет «Мемориал», это линия публицистики огульного охаивания, мне так не кажется, во-первых. Во-вторых, я не очень понимаю, что можно защищать, размышляя о государственном терроре в тех масштабах, в которых он реализовывался в советском Союзе и ГУЛАГе, в котором сгинули миллионы российских граждан. Отношение к подобным элементам советской системы и сталинской системы, по-моему, может и должно быть вполне определенным и однозначным.

Владимир Тольц: А что можно сказать о нынешней государственной политике исторической памяти?

Андрей Сорокин : Говорить о наличии продуманной государственной линии вряд ли приходится, симптомы этого появились в самое последнее время. Они связаны с небезызвестной историей о подготовке пособия для учителей, и затем школьного учебника по истории, одним из авторов которого является господин Филиппов. Это тот учебник, который прошел апробацию в министерстве образования РФ, и затем получил соответствующую рекомендацию к использованию в средней школе. Ну и, наверное, это самый главный аргумент для тех, кто наличие такой политики в России усматривает. Наверное, можно говорить о том, что государство появилось на интеллектуальном рынке и начинает производить некий интеллектуальный товар и продвигать его на этом интеллектуальном рынке. Если конечно отождествлять министерство образования с государством в целом.

Владимир Тольц: За учебник Филиппова, который упомянул сейчас Андрей Сорокин, который по подозрению в «ползучем сталинизме» давно уже у всех на устах (и мы, в нашей передаче уже тоже о нем говорили и еще, наверное, будем), за этот самый учебник и за госполитику памяти на конференции по сталинизму пришлось отдуваться министру образования и науки Андрею Фурсенко.

Андрей Фурсенко: Тут поднимается вопрос по поводу учебника Филиппова и по поводу обсуждения. Я могу вам однозначно сказать, ни один учебник истории не имел такого широкого обсуждения как учебник Филиппова. Причем в этом обсуждении участвовали все, сторонники и противники. К нашему огорчению и может быть стыду, сторонников точки зрения гораздо более радикальной, чем изложена в учебнике Филиппова в стране оказалось гораздо больше. Я могу вам сказать, кто проявлял самую жесткую позицию в радикализации этого учебника – преподаватели ВУЗов, в том числе, педагогических. Товарищи, одни человек, о котором мы сегодня так много говорим, сказал, у меня нет для советского народа других писателей.

Владимир Тольц: Как вы понимаете, министр Фурсенко, которого не стоит подозревать в сталинизме, процитировал здесь тов. Сталина. Но, кроме того, – может быть, те, кто не читал антимемориальского выпуска Русского журнала это и не чувствуют, он использовал и аргументацию опубликованного там интервью все того же Филиппова. Борис Долгин замечает мне на это:

Борис Долгин: Фурсенко, в ответ на вопрос о том, почему вообще стал возможен и так активно продвигается учебник Филиппова, говорил о том, что нужны разные подходы, обсуждение с разных позиций. И что подходы автора этого учебника далеко не были какими-то крайними, были гораздо более крайние, а это наоборот относительно умеренные. Здесь он, наверное, даже прав в том смысле, что легко себе представить какую-то часть деятелей, близких, скажем к комитету «Победа», даже некоторых историков, кто предлагал гораздо более радикальные формулировки, но что об этом говорит Филиппов? Он в ответ на вопрос об учебнике довольно четко и определенно говорит о том что «История 1945-2007 годов» – попытка написать учебник, соответствующий той коллективной памяти, которая наличествует в современном российском обществе. Той коллективной памяти, которая зафиксирована в опросах общественного мнения. Теперь попробуем экстраполировать это. Учебник физики для 9 класса, это попытка написать учебник, соответствующий тем коллективным представлениям, которые наличествуют в современном российском обществе по поводу физики. Или учебник математики, биологии... Понятно, что задача образования немного другая. Есть еще другое слово – просвещение. Обычно учебные пособия должны говорить как раз о том, что не в прямую присутствует в коллективной памяти, более того, оно присутствует в профессиональном сообществе соответствующей дисциплины. Но никак не призвано отражать массовое представление, иначе для образования достаточно было бы семьи. Не нужна была бы школа. Здесь же имеется попытка сославшись на массовое представлении частично действительно существующие, частично сформированные наиболее массовыми медиа, обосновать необходимость учебника, соответствующего концепциям, отчасти этими медиа сформированными.

Владимир Тольц: Тут стоит, пожалуй, напомнить то, что говорил все на той же конференции по сталинизму, где присутствовали, кажется, все герои нашей передачи (ну, разве что Сталина да питерского следователя Колганова не было), напомнить, что говорил по поводу «политики исторической памяти» председатель правления Мемориала Арсений Рогинский (я цитирую):

…едва ли не самый важный институт конструирования коллективных представлений о прошлом – школьный курс истории. Здесь (а также в значительной части публицистических и документальных телепередач) государственная историческая политика, (…) вполне активна. Ее характер, впрочем, заставляет задуматься над тем, что пассивность по отношению к исторической памяти не столь опасна, как использование истории в качестве инструмента политики.

Владимир Тольц: Так нужна ли государственная «историческая политика»? – Мне отвечает заведующий кафедрой истории российской государственности Российской академии государственной службы при Президенте РФ Рудольф Пихоя.

Рудольф Пихоя: Я думаю, что сейчас скорее можно говорить о том, что она формируется. Элементами формирования такой политики стало, прежде всего, признание череды так называемых воинских праздников, государственных праздников. Вот то, что это введено указами, оформлено законами – это само по себе своего рода системообразующее для государственной программы исторической памяти. Задача представляется достаточно актуальной по одной самой простой причине - по существу сейчас Россия вступила в новый этап своей истории. Старые праздники, которые без малого 80 лет были государственными праздниками, которые стали, как бы мы к ним ни относились, частью обыденной жизни, традиционной культуры, я не говорю о содержательном элементе 1 мая или 7 ноября, но, в общем, отмечали все, то сейчас все это дело разрушено. Сейчас возникает вторая проблема, как создать эту систему. Это важная задача. Потому что нельзя же себе представить Соединенные Штаты Америки без 4 июля, нельзя себе представить Францию без празднования дня взятия Бастилии, а в России все Бастилии были разрушены, вместе с ними были разрушены все такие системообразующие элементы памяти, государственной памяти. Хотим, не хотим, но восстановление государственности, а мы должны говорить именно о восстановлении государственности после 92 года, оно ставит государственные программы такого рода.

Владимир Тольц: Так вот и складывается впечатление, что, затаптывая «Мемориал» и его достижения Павловский и компания и хотят оседлать этот процесс… Андрей Сорокин говорит мне на это:

Андрей Сорокин: Володя, я думаю, что дело даже в другом. Я думаю, что Глеб самостоятельно или, выполняя чей-то заказ, думаю, что начинается кампания по вытеснению «Мемориала» с этого поля. Судя по всему, желание и готовность разбираться и участвовать в этой теме у него есть. Но вполне допускаю, что для него, скорее всего для кого-то еще «Мемориал» является нежелательным субъектом на этом поле. Думаю, что многое объясняется именно этим.

Владимир Тольц: Заместитель главного редактора веб-сайта www.polit.ru Борис Долгин, в общем, разделяет это мнение

Борис Долгин: Да, я считаю это частью, несомненно, некоторого единого процесса. Из этого не следует обязательно утверждение, что там существовал один человек, который дал команду, нет, конечно. Но это отражение одного и того же процесса обеспокоенности, недовольства в части властных лиц, вызванного некоторым постепенным проникновением темы исторической памяти, постепенным утверждением этой темы тем, что, судя по всему и нынешний президент Дмитрий Медведев, и отчасти наш прошлый президент Владимир Путин, склонны, во всяком случае, частично эту линию поддерживать. Смотрите их визиты в Бутово, в Новочеркасск. Более того, минимальная форма освящения части этих визитов, особенно в Новочеркасск, возможно, тоже отражение, скажем, некоторой неоднородности во власти на эту тему. Возвращаясь к этим текстам, надо сказать, что они и сама акция призваны еще не просто маргинализировать сугубо пропагандистские структуры, но и навязать некоторые мифы о «Мемориале», его деятельности и его позиции. Притом, сделано это не то, чтобы слишком аккуратно.

Владимир Тольц: Знаете, когда дело идет о формировании политики, ее возглавлении или о «распиле» средств на ее реализацию, тут часто бывает не до осторожности. И поэтому я хочу закончить эту передачу еще одной цитатой из недавнего выступления министра образования и науки РФ Андрея Фурсенко.

Андрей Фурсенко: Коллеги, я немножко знаю историю. Я думаю, что каждый человек, который знает историю, хорошо знает, какими волнами шло уничтожение людей. И как тот, кто подталкивал людей к мясорубке, через определенное время оказывался в ней сам.

Russia Profile writes about our recent workshop

The Memory Remains
by Anthony Johnston
Russia Profile
December 30, 2008

Historical Controversies in Russia and Eastern Europe Have Given Rise to a New Discipline: Memory Studies

Russia Profile’s most recent central theme examined how questions of historic memory affect not only how peoples see themselves, but their relations with other nations. Nowhere is this truer than in Eastern Europe, where differing memories of even very recent history can make or break a politician’s career and cause diplomatic crises between neighbors. The row between Russia and Estonia over the Bronze Soldier War memorial in Tallinn is just the most prominent of a number of such controversies. A recent conference of experts in Cambridge, UK, sought to examine this issue further.

Memory, in itself, is a thoroughly personal matter; it is a temporal record of our individual remembrance of the past. But memory, as cultivated and shared by a mass of individuals, is something more potent: it can transcend the passage of time and solidly provide the foundations of a nation's culture and identity. Memory, as a prevailing, instructive device in Russian and post-Soviet society, was at the center of scholarly debate at the two-day conference "Cultural Memory in Eastern Europe: Research Methods in East European memory studies" (December 18 & 19) held at King's College, University of Cambridge. The diversity of those attending - historians, literary critics, sociologists and anthropologists from Russia, Europe and the United States, as well as postgraduate students and journalists - very much corresponded to the multihued and at all times complex issue of the session - cultural memory.

As implied by its almost indescribable yet limitless components ('culture' + 'memory'), the term "cultural memory" is evidently connected with the idea of remembering something of cultural importance. Times of war, trauma and social upheaval, for example, are culturally significant; they force us out of our daily routines and compel us to use our newly-found physical, intellectual and moral endurance – for survival (the Holocaust being a standard example of such period). Alexander Etkind, the conference's organizer and a scholar at Cambridge University, sees how the chronology of events in 20th century Eastern Europe - for example, Russia's Great Terror, Poland's Katyn, and Ukraine's Holodomor - provide a necessary basis for discussion and examination of commemoration and collective trauma, and their role in collective identity, in the new field of "East European memory studies."  Etkind added that such examination comes alive through the "actual material which memory is made of – monuments, museums, books, legends, films, artifacts, textbooks, etc."

When using materials or objects for signifying memory, as you look at the grand stages in history, nothing is left bereft of political - and thus, perhaps, expedient - circumstances; a means of reshaping and recreating memory by political actors is at work here. The recent attempts of historical revisionism and reconciliation of Stalin and the Stalinist period - through positive accounts in school textbooks (Alexander Filippov’s New History of Russia: 1945-2006: Teachers’ Handbook) and television programs (the Name of Russia), point to the psychological notion of positive disavowal in the face of progress, as well as the image of a stable, patriarchal leader, as highlighted by Kevin Platt of the University of Pennsylvania and Jana Howlett of Cambridge respectively. This recognition of Stalin is supported by a "lack of distinction between victims and perpetrators, [resulting in a] self-inflicted trauma in the collective imaginary," as Platt described. Howlett has underlined the following: in contrast to the "Body Natural" of Stalin - one of inept, oratorical and intellectual skills - the "Body Politic" of Stalin - through the careful editorial work within Soviet mass media - is one of erudition and physical strength. These assessments point to the notion of cultural memory as ‘cultural propaganda’, an almost explicit attempt by state authorities to skim over a leader’s incongruities and dedicate themselves in amplifying a positive yet feigned interpretation – and thus, memory – of a leader within the public domain.

'Cultural propaganda' doesn't stop with Stalin. In the former Soviet satellite states, namely in Poland, Estonia and Ukraine, various ethnicities and political forces have competitively jousted for official ascendancy through the manifestation of monuments representing one cause or another, or their symbolic iconoclasm. Christoph Mick, a historian at Warwick University, described how different political regimes in post-WWII Poland promoted, through statues and monuments, different and often conflicting causes - and therefore, different memories. Mick also highlighted how, for example, the monument to Stepan Bandera, a celebrated nationalist leader of the interwar group Organization of Ukrainian Nationalists (OUN), would be an affront to the Polish people, whose relatives died at the hands of the OUN at the massacre of thousands of Poles in the region of Volhynia (present-day Ukraine) during World War II. Maria Mälksoo, a researcher at the International Center for Defense Studies in Tallinn, views the controversy surrounding the Bronze Soldier statue, a Soviet World War II memorial in Tallinn's city center, as a moment when "[Estonia] and Russia seek more recognition from Europe of the Europeanness of their [respective] efforts in WWII, while, at the same time, denying the Europeanness of the other." Estonians see the monument as a symbol of Soviet occupation and repression and its removal as a gesture of liberation and espousal of European values, while ethnic Russians see it as a marker of Soviet victory over Nazi Germany, their claim to reside in Estonia, and their contribution to the outcome of European history. The discrepancy over memory has also influenced the commemoration of the Holodomor, the 1932-1933 famine which struck Soviet Ukraine and other regions of the Soviet Union. Rory Finnin of Cambridge University argues that the excessive, retrospective perception, a building up of a particular vision of the Holodomor as genocide through diaries, memoirs and historical texts of the event (supported by the Ukrainian diaspora in North America) contrasts the nullifying or "making [the event] invisible," as well as reducing the free speech and scholarly, public discourse surrounding the event, thus putting pressure on reaching a true understanding on Holodomor.

These interpretations of cultural memory as 'propaganda' are indeed politically saturated, embedded in Soviet, Post-Soviet, or Russian state-led ideology – implying that society and its citizens and memories fall under the fulcrum of the "superstructure," as Cambridge historian Chris Ward has attested at the conference. Nevertheless, to what extent does all cultural memory fall under the political gaze?

Looking at the processes of how memory is created and transmitted puts into question the idea of cultural memory as a universal and permanent vehicle of ideology. Harald Wydra, a social scientist at Cambridge, reflected upon the notion of how generations, and their different time periods of "social initiation" (the developmental stage in an individual's life (from age 13 to 25) when he becomes aware of the general political trend characteristic of that time period), each have their own memory of the age; in Wydra's words, "your generation is defined when you enter or are initiated into your political consciousness." And so, your generation is "the inter-individual nature of memories," not necessarily bound by tendencies from other generations. Nevertheless, conventions, particularly ones from family members, and with it, the impossibility of forgetting a traumatic event, are transferred from generation to generation. In this way, a cultural memory can be maintained outside of state surveillance, and into the realm of the private domain. In the case of Poland following World War Two, one interpretation and meaning of the war sympathetic to the Polish nationalist forces (Armia Krajowa) was carried on generationally, in contrast to the meaning of the war received from the Communist government; in other words, you can recreate and reshape a new memory, but the old memory will still be remembered.

Naturally, many cultural artifacts evoke a humanistic sense of nostalgia and pathos, rather than anything intrinsically political. Jukka Gronow, a sociologist from Uppsala University, notes that the prevalence of memory on a sensory level, in the form of nostalgia for consumer products, has not diminished in many areas since the Soviet period, with the popularity of, for example, Soviet cultural icons as Sovetskoye Shampanskoye and singer Alla Pugacheva an established part of Russian cultural life today. Feelings of nostalgia and pathos emerge from Cambridge anthropologist Nikolai Ssorin-Chaikov's examination of how members of the public reacted to the 2006 exhibition "Gifts to the Leaders", an exhibition at the Kremlin Museum in Moscow showcasing over 500 gifts specially crafted and given to the Soviet heads of state. Ssorin-Chaikov, who developed the show along with museum curators, collected the guestbook, and reading through the comments left by the exhibit's visitors discovered that the show's artifacts evoked a strong sense of remembrance, a return to childhood, nostalgia and sentiment in the Soviet past, but not one consisting of a sense of deference to leadership. One comment read as follows: "The exhibition aroused nostalgic memories [...]; this has nothing to do with leaders." In a wholly poignant documentary, filmmaker Katya Krausova reinforces that heartrending and humanistic power of empathy and compassion in the ability to remember, as she films photographer Yuri Dojc journeying and meeting Slovak Jews who survived the Holocaust. In seeing Dojc's photographs of these survivors, the viewers are compelled to recall and remember that these people achieved survival through the utmost trauma.

Sometimes, difficult truths can only be uttered through fiction, while the most ineffable ones require the most fictive fiction. Dina Khapaeva, a historian and sociologist from St. Petersburg, described how in contemporary post-Soviet fiction, authors, such as writer Sergei Lukyanenko of the cult fantasy novel and movie Night Watch, wish to encapsulate "the transformation of attitudes, values, customs and social relations" in the post-Soviet space using the most fantastical genre - horror and science-fiction.

With all these discussions, whether it is interpreted as a tool of state authority, or a genuine, heart-felt, personal sentiment, the notion of cultural memory is governed by an apprehension that the heritage of the past can disappear or be forgotten. But its fading can be diminished through appropriate discourse and reconciliation.

What does Aleksandr Filippov, the author of a notorious textbook on Soviet history, think about collective memory?

Равнодействующая политика памяти

Русский Журнал 

09 December 08

От редакции: Несмотря на то, что с момента распада Советского Союза прошло немало лет, в российском обществе до сих пор не сложился консенсус относительно советского прошлого. Память о советском периоде отечественной истории в подавляющем большинстве случаев центрируется вокруг фигуры Сталина. Но распространенные ныне полярные оценки его деятельности исключают возможность создания приемлемого пространства для диалога не только о прошлом, но и о настоящем и будущем нашей страны.

С чем связана подобная аберрация памяти? К чему это может привести? Есть ли сегодня в России "политика памяти" и нужна ли она обществу? Является ли формирование в России коллективной памяти о прошлом основанием для российско-европейского диалога? Об этом РЖ побеседовал с автором нашумевшего учебника "История России. 1945–2007" Александром Филипповым.

* * *

"Русский журнал": Уважаемый Александр Вячеславович, какую роль в истории народов играет коллективная память?

Александр Филиппов: Коллективная память – это в определенной мере метафора. Все-таки общество не человек, и памяти, как психического явления, у него нет и быть не может. Память общества – это социальное явление. Это символическая конструкция, которая отражает конструкцию самого общества, актуальное состояние его базовых институтов, его социальную структуру, соотношение общественных сил, положение отдельных групп и так далее – вплоть до предпочтений и оценок политических деятелей и лидеров, выражающих общественное мнение. Для отдельного индивида эта коллективная память нормативна и принудительна.

Коллективная память конструируется, создается и пересоздается обществом. Это может происходить стихийно, как побочное следствие изменений в обществе, а может – направленно и сознательно. Направленное и сознательное создание и пересоздание памяти общества и называется политикой памяти.

РЖ: Не является ли политика памяти, в той форме, в какой она сегодня существует в Европе, сознательным нарушением принципа личной ответственности – когда вина за деятельность дедов и прадедов перекладывается на детей и внуков?

А.Ф.: Я сомневаюсь в существовании единой европейской политики памяти. Резолюции Европарламента и ПАСЕ по историческим вопросам доказывают не существование общеевропейской политики памяти, а как раз ее отсутствие. Плюс, разумеется, наличие политических групп, стремящихся ее создать.

Принцип личной ответственности существует в уголовном праве, и вряд ли есть основания пытаться распространить его за эти пределы.

* * *

РЖ: Существует ли сегодня в России политика памяти? Если нет, то чем можно объяснить ее отсутствие?

А.Ф.: Политика памяти, формируемая и осуществляемая государством как легитимным представителем всего общества, в России отсутствует. Но дефицита социальных групп и политических сил, каждая из которых имеет свою политику памяти, вовсе не наблюдается. Например, у нас по вопросам истории политические партии выступают с политическими заявлениями, законодательные собрания принимают постановления и т.д. Я едва ли смогу перечислить все субъекты, формирующие и реализующие собственные стратегии. Отдельно отмечу, что есть ряд регионов России, проводящих свою собственную политику памяти через государственные институты, и проводящих, надо сказать, успешно.

РЖ: Какие структуры претендуют на то, чтобы "управлять" российской памятью?

А.Ф.: Слишком длинный получился бы список. Назову только три наиболее влиятельные: "Первый канал", ВГТРК, Федеральное агентство по культуре и кинематографии.

РЖ: Можно ли сказать, что ваш учебник "История России. 1945–2007" – одна из первых попыток заложить основы политики памяти в современной России, аналогичной европейским образцам? Чем вы объясняете столь яростные споры вокруг этого учебника?

А.Ф.: Это была попытка написать учебник, соответствующий той коллективной памяти, которая наличествует в современном российском обществе, той коллективной памяти, которая зафиксирована в массовых опросах общественного мнения. Современная коллективная память в России сложилась стихийно под влиянием реализующих свои "политики памяти" социальных сил как равнодействующая разнонаправленных векторов. Разумеется, она не соответствует желаниям каждой из сил.

В СМИ на протяжении примерно полутора десятилетий господствовала интерпретация отечественной истории, принадлежащая одной из социально-политических сил – для простоты назовем ее либеральной. При этом популярность самих господ либералов в современной России, мягко говоря, невелика. Появление учебника, написанного в ином ключе, было воспринято ими как политический удар. Так сказать, "последнее отнимают". Накал споров связан в первую очередь с этим.

РЖ: В Восточной Европе с завидным постоянством муссируется тема России, которой необходимо покаяться за преступления сталинского режима. Какова, на ваш взгляд, может быть внутренняя реакция российского общества на тему покаяния, в первую очередь на телевидении, в других СМИ, в учебниках по истории России?

А.Ф.: Россия уже покаялась, извинения на высшем политическом уровне принесены. Реакция на требования все новых и новых покаяний должна быть спокойной. На телевидении и в учебниках следует просто рассказывать правду о событиях XX века.

РЖ: Как следует телевидению освещать острые темы, связанные со сталинской эпохой? Можно ли говорить о том, что политика десталинизации на телевидении (фильмы "В круге первом", "Московская сага", "Мастер и Маргарита") сменилась на противоположную?

А.Ф.: Тот факт, что темы, связанные с событиями полувековой и более давности, являются "острыми", крайне печален и говорит о неблагополучии нашего общества. Что бы ни происходило семьдесят лет тому назад, оно уже в прошлом. Наши деды и отцы это пережили, общество это преодолело.

"Десталинизация" – лукавый термин. Он подразумевает признание в качестве непреложной истины одного из решений дискуссионной проблемы существования или несуществования общественно-политической системы под названием "сталинизм". Но даже в том случае, если мы согласимся с тем, что такая система существовала, применение термина "десталинизация" к обществу начала XXI века мне представляется неправомерным. Под "десталинизацией" сейчас понимается то, что я бы назвал борьбой с советским прошлым. Эта борьба бессмысленна, хотя сами борцы так, разумеется, не считают.

Мне приходилось встречать рассуждения, будто в России проводится кампания ресталинизации, по указанию Кремля пишутся книги и снимаются фильмы, восхваляющие Сталина и т.д. Ну и, разумеется, что я сам работал над учебником с умыслом подготовить почву для нового 1937 года, которого еще нет, но который непременно будет. На мой сугубо личный взгляд, такие высказывания всего лишь проекция фобий их авторов.

Если же отвлечься от этих "ужастиков" и проанализировать программы федеральных каналов, то мы увидим следующее. Безраздельная монополия решительной и беспощадной борьбы с советским прошлым, характерная для телевидения 1990-х годов, действительно завершилась. Появляются передачи и документальные фильмы, где о событиях и людях советской эпохи, в том числе и о сталинских годах, говорится нейтрально или даже позитивно. Однако в сетках телеканалов такие передачи и фильмы сосуществуют с повторами все той же "Московской саги" и новыми произведениями типа "Ликвидации". У меня нет впечатления, что борьба с СССР нашим телевидением завершена. Достаточно упомянуть телесериал "Тяжелый песок", прошедший в прошлом месяце. Кроме того, все вместе взятые якобы просталинские проекты просто мизерны по сравнению хотя бы с одной отдельно взятой телевизионной летописью XX века Николая Сванидзе.

Болезненная реакция части нашей общественности на якобы просталинские фильмы и передачи связана с утратой телевизионной монополии на истину и с возникновением на телевидении плюрализма мнений по отношению к советскому прошлому.

РЖ: Могут ли Россия и Европа выработать совместно такие принципы общей политики памяти, которые не ущемляли бы интересы всех народов? Или у русских и европейцев всегда будут свои собственные воспоминания?

А.Ф.: Я уже отмечал, что незнаком с единым общеевропейским видением прошлого, поэтому не могу ничего сказать обо всей Европе. Но российско-германская комиссия историков в прошлом году опубликовала декларацию, в которой констатировалось отсутствие разделяющих исследователей двух стран проблем. Если уж мы с немцами смогли выработать общий подход к прошлому, то с другими европейскими народами это сделать будет гораздо легче.

Беседовала Любовь Ульянова

09.12.08 10:54

Scared straight? L'viv uses a dark memory to fight 'zaitsiv'

Over a year ago, the municipal administration of Donets'k used an image of Stalin on city billboards to frighten citizens into paying their utility bills. The ad campaign was shortlived.

Now L'viv is mobilizing history to scare citizens straight.  On flyers produced and distributed by the city's transport authority (seen at left), 'zaitsi' or fare-evaders on busses and trams are being likened to Bohdan Stashyns'kyi, who assassinated the Ukrainian nationalist leader Stepan Bandera (of the Orhanizatsiia ukrains'kykh natsionalistiv, OUN) in 1959.  Stashyns'kyi was coerced by the KGB into killing Bandera after being arrested for riding on a bus without a ticket.  The flyers from L'vivelektrotrans read: 'Ne bud' skhozhym na byvtsiu Stepana Bandery!...  Velykyi zlochyn pochynaiet'sia z dribnoho pravoporushennia!' (Don't be like the murderer of Stepan Bandera!  A great crime begins with a small crime!')

Read more here (English) and here (Ukrainian).  Listen to the head of L'vivelektrotrans explain the flyer campaign here.